Живучий миф о советском антифашизме
May. 27th, 2014 10:10 amВ конференции участвовали историки, социологи и этнографы из России и Германии. Фраза была реакцией на довольно робкие попытки русских участников напомнить о том, что в России ничего похожего на послевоенную немецкую денацификацию не произошло и потому совесть россиян пока отягощена прошлым.
Сказанное было очевидной и привычной аксиомой, никак не рассчитанной на обсуждение. Тем не менее автор этой статьи политически некорректно возразил: «Красная Армия пришла в Германию для того, чтобы уничтожить национал-социалистический режим, а кроме того — все остальные режимы, в том числе и демократические, и захватить как можно больше территории. Что и выполнила с успехом».
Реакции не последовало. Ни с русской, ни с немецкой стороны. Участники конференции оказались просто не готовы дискутировать на эту, казалось бы, ключевую тему.
За последние полвека сложились правила хорошего тона в отношении советско-немецкой истории. Залогом высокоморального подхода стало постоянное напоминание немцам о преступлениях нацистов и категорический отказ припоминать что-либо неприятное советским людям об их собственном прошлом. Распад СССР, воссоединение Германии и наплыв сюда эмигрантов из России эту ситуацию только усилили. Недавняя партийность или заслуги на поприще идеологической борьбы вообще перестали играть какую бы то ни было роль в общественном сознании обеих сторон. Советские ветераны войны искренне считают себя вправе объяснять немецким школьникам, что фашизм — это плохо, совершенно не рискуя нарваться на встречный вопрос о том, как они сегодня расценивают свои собственные политические взгляды той поры. Большинство просто не поняло бы, чего от них хотят.
Система воспитания солдата
А ведь это действительно интереснейший вопрос: что представляли собой советские солдаты, разгромившие в 1945 г. Вермахт и оккупировавшие пол-Европы? Каковы были их идеи, психология, мораль, образ мыслей, намерения?Основную массу солдат и младших командиров Красной Армии составляла молодежь рождения 1918-1927 годов. Это в большинстве своем изначально лояльное поколение — так называемые комсомольцы 30-х. Не все были комсомольцами, но все прошли не просто советскую, а сталинскую, жестко идеологизированную школу 30-х годов. Были ли они сознательными коммунистами? Ни в коем случае. Как раз осмысление руководящей идеи было строжайше запрещено. Верностью идее называлась фанатическая вера в вождя и в любое сказанное им слово. Смыслом учения была вера в то, что сталинский режим — лучший в мире, а любой советский человек изначально выше и благороднее любого иностранца. И, следовательно, «будущая война с любым капиталистическим государством будет войной справедливой, независимо от того, кто эту войну начал». Так инструктировал своих подчиненных-журналистов главный редактор «Красной звезды» еще в июне 1940 года. Это же внушала молодежи советская пропаганда во время советско-финской войны. С такими мыслями входили красноармейцы в Прибалтику, Польшу, Румынию, Финляндию в 1939-1940 годах.
Молодые солдаты выросли в обстановке непрекращающихся террористических кампаний с миллионами жертв — против крестьян в 1929-1933 гг., против интеллигенции в 1930-1935 гг., против партийного аппарата в 1935-1938 гг., против всех слоев населения в 1937-1939 годах. Их родители и родственники были либо жертвами, либо участниками террора. Социологам и психологам еще предстоит разбираться, как могла сочетаться искренняя вера в правоту советской идеи с чудовищным жизненным опытом и непрерывным страхом за собственную жизнь и жизнь близких. Ясно, что вполне здоровой такую психику назвать трудно.
Жестокость и презрение к человеческому достоинству — норма советских общественных отношений конца 30-х годов. Пытки во время следствия и зверства в лагерях были не наказанием преступникам, а способом поддержания дисциплины. Для поддержания дисциплины среди свободного населения Сталин пользовался принципиально теми же методами. Тем более что переход человека из свободного состояния в положение заключенного определялся случаем и государственным планированием. Лагерный срок за двадцатиминутное опоздание на работу в мирное время и запрет менять место работы предельно облегчали этот процесс. По принятому перед войной дисциплинарному уставу, командир имел право применять силу и оружие для принуждения неповинующихся приказу и для восстановления дисциплины. Это было воспринято в войсках как официальное разрешение рукоприкладства. Заместитель наркома обороны маршал Кулик выразился по этому поводу так: «Плакать над тем, что где-то кого-то пристрелили, не стоит». Сами командиры тоже не были в безопасности. Жуков еще во время боев на Халхин-Голе имел обыкновение без суда расстреливать провинившихся офицеров. То же он проделывал и во время войны. Разумеется, такие полномочия он имел от Сталина. И не он один. Многие прославленные генералы и маршалы занимались тем же самым. Сталин знал, что делает. Человек, лишенный чувства собственного достоинства, будет охотно подавлять его в других.
Жизнь, которая не стоила ломаного гроша
Солдаты прекрасно знали, что их жизнь не стоит ничего. Что командиры их жалеть не будут. Заградотряды, стрелявшие в спину отступавшим, варварские методы ведения войны, взятие городов к праздникам с засыпанием немецких окопов собственными трупами — все это делало их шансы выжить за несколько лет войны призрачными. Дисциплину можно было поддерживать только еще большим страхом. Деятельность особых отделов во время войны не ослабела, а усилилась. Неосторожно сказанное слово грозило солдату не лагерем, а верной смертью. Либо быстрой — расстрелом, либо с отсрочкой — в штрафбате. Сдаваться в плен было запрещено уставом. Пленный автоматически считался предателем.По опыту афганской и чеченской войн мы хорошо представляем себе, как ужасно действуют на психику солдат даже несколько месяцев непрерывных боев. Люди быстро превращаются в неврастеников и убийц, нуждаются в психиатрической реабилитации. В Вермахте солдату полагался ежегодный отпуск. И дополнительный, если он попадал с ранением в госпиталь. В Красной армии отпуска не были предусмотрены вовсе. Солдат призыва 1939 г., если ему посчастливилось уцелеть, мог воевать без отпуска вплоть до 1945 года, мог быть оставлен в армии и до 1946-го. Что происходило с его психикой — судить опять же психиатрам.
Командование, конечно, понимало, что дикий многолетний стресс и непрерывное подавление инстинкта самосохранения требуют компенсации. Возможность к этому появилась после того, как ход войны был переломлен в пользу союзников и Красная Армия вышла за предвоенные границы.
Еще один промежуточный вопрос: как должны были относиться красноармейцы к населению освобожденных ими от нацистов территорий? Общение с иностранцами до войны было смертельно опасным. Каждый иностранец — потенциальный шпион. Даже иностранные коммунисты, которых в конце 30-х стреляли сотнями. Знакомство с иностранцем, как и переписка с заграничными родственниками, почти автоматически делали шпионом и советского человека. Страх перед общением с иностранцами никуда не делся. Но избежать контактов во время оккупации было невозможно, поэтому командование старалось, чтобы он дополнился ненавистью и презрением. Это было легко сделать на немецких территориях, так как нацисты скотским обращением с «восточными народами» дали формальный повод для ненависти и мести.
Население советских территорий, побывавшее под немцами, тоже теряло право на сочувствие солдат, так как находилось в контакте с врагом. Любой человек, продолжавший работать в оккупации, учитель или рабочий, автоматически попадал под обвинение в сотрудничестве с врагом и оказывался в лагере. НКВД немедленно по освобождении территорий начинал просеивать все население через мелкое сито. О сочувствии к перенесенным страданиям речь даже не шла.
«Пошалить с женщиной или забрать какой-нибудь пустяк»
Одно из немногих документальных свидетельств того, как вела себя Красная Армия на занятых территориях, принадлежит крупному югославскому коммунисту (а впоследствии — антикоммунисту) Миловану Джиласу. Осенью 1944 г. Красная армия освободила Белград и заняла северо-восточную часть Югославии. Для югославской компартии немедленно начавшаяся волна насилия по отношению к мирному населению стала очень неприятным сюрпризом и переросла в политическую проблему. За короткое время были собраны данные: 121 случай изнасилования, из них 111 с последующим убийством, и 1204 случая ограблений с нанесением телесных повреждений. Не так мало, если учесть, что территория, занятая Красной армией, была невелика. Высшие штабы Красный армии отказались реагировать на протесты — «создавалось впечатление, что они намеренно смотрят сквозь пальцы на насилия и насильников». Руководство компартии во главе с Тито было вынуждено обратиться к начальнику советской миссии в Югославии генералу Корнееву, но получило оскорбительный отказ. Джилас сказал во время встречи, что население невольно сравнивает поведение красноармейцев с поведением английских офицеров. Реакция Корнеева: «Самым решительным образом протестую против оскорблений, наносимых Красной армии путем сравнения ее с армиями капиталистических стран».Когда через несколько месяцев Джилас во главе делегации оказался на приеме у Сталина, тот разыграл целый спектакль: «Он лил слезы, восклицая: "И эту армию оскорбил не кто иной, как Джилас!.. Знает ли Джилас, который сам писатель, что такое человеческие страдания и человеческое сердце? Разве он не может понять бойца, прошедшего тысячи километров сквозь кровь, и огонь, и смерть, если тот пошалит с женщиной или заберет какой-нибудь пустяк?"» У красноармейцев не было оснований испытывать к югославским крестьянам особо отрицательные чувства. Что происходило на территориях, население которых красноармейцам полагалось ненавидеть, можно судить по событиям в Восточной Пруссии. Ничем не ограниченный произвол, деревни, в которых не оставалось ни одной неизнасилованной женщины, грабежи, убийства...
Нет сомнения, что на мирное население оккупированных территорий красноармейцев натравливало само командование. Эта была награда за тяготы не только войны, но и всей предшествующей жизни. Люди, выросшие в постоянном унижении, наконец получили возможность почувствовать себя победителями, хозяевами. Получить моральную и материальную компенсацию за все. И остаться благодарными командирам. Гораздо более серьезным проступком, чем насилие и мародерство, было в глазах советского командования и органов мирное и тесное общение солдат с местным населением. Браки советских людей с иностранцами были тогда запрещены. Роман советского солдата с местной девушкой тоже был небезопасен.
Террор НКВД на «освобожденных» территориях
Сразу после «освобождения» НКВД разворачивал на оккупированной территории такой же террор, какой недавно пережил СССР. Людей похищали из западных зон оккупации. Бывшие нацистские концлагеря: Бухенвальд, Заксенхаузен, Баутцен и многие другие — были превращены в филиалы ГУЛАГа. Людей — отнюдь не нацистских преступников — массами арестовывали, пытали, отправляли в лагеря, немецкие или советские. Например, из 24 немецких школьников, арестованных в 1945 г. по ст.58 за «создание незаконной группы», только 13 дожили до 1954 года. Часть растреляли, часть погибла в Заксенхаузене.Именно за этим пришла в Германию и Восточную Европу Красная Армия. Вряд ли эту деятельность можно назвать антифашистской, а исполнителей — антифашистами.
***
Эта статья — не обвинение советским солдатам-фронтовикам. Понятно, далеко не все советские солдаты были насильниками, мародерами и убийцами (как писал Давид Самойлов, «Германию спас природный гуманизм русского солдата»).Но они были первыми жертвами страшного, отнюдь не антифашисткого режима. Режим развратил их, кидал им подачки, льстил — и одновременно уничтожал миллионами. Гибель 400 тысяч солдат в бессмысленном с военной точки зрения штурме Берлина практически после конца войны, сотни тысяч военнопленных, отправленных в ГУЛАГ прямо после освобождения, жуткий лагерь для солдат-инвалидов на Соловках, бесправие, нищета... Они за свое неведение и простодушие заплатили сполна.
Плохо то, что за полвека миф о советском антифашизме никуда не делся. Он по-прежнему обеляет память Сталина и его помошников, мешает понять историю и оскорбляет память миллионов жертв советского «антифашизма».
Дмитрий Хмельницкий